вторник, 6 мая 2014 г.

Бумажные книги

Пару лет назад я выбросил четыре коробки книг. Вынес в подъезд на разграбление соседям. Любая вещь, оставленная на подоконнике в моем подъезде, исчезает за пару часов. Такую судьбу для совсем уж ненужных вещей я мысленно называю «отдать детям», по мотивам старого анекдота про доброго Ленина, отдавшего детям подтухшее сало, подаренное ему ходоками. (Время от времени я фантазирую, действительно ли все эти разнородные пожившие предметы расходятся по людям, которым они нужны больше, чем мне. Или у меня в подъезде живет один человек с соответствующим душевным расстройством, и когда-нибудь власти, позвав меня, случайно проходящего, на опознание, введут в квартиру с резким запахом старости,  где среди общего хлама на меня глянут мои вещи из разных эпох моей жизни. Тромб во вселенской системе вещевого оборота.)

Эти книги не помещались в новый книжный шкаф в новой, неузнаваемой после ремонта квартире. Старый шкаф был перед ремонтом отдан другим «детям», более адресно, как и прочая мебель. Новый, встроенный, со стеклянными полками и дверцами, оказался меньше, и я, стоящий посередь полутора десятков пыльных коробок, должен был решить, кому остаться, а кому уйти. Решение далось просто, и я понял, что уже давно другой, не такой, каким привык себя считать. Как же так вышло?


Всю мою сознательную жизнь книги были не просто важным ее элементом. Они были символом принадлежности к некому сорту людей, к некой ложе. Отлично помню один момент: мне было лет шесть, и папа, открыв настежь дверцы книжного шкафа, сказал с присущим ему свойским пафосом, что передо мной - главное богатство нашей семьи. Вряд ли я тогда мог бы объяснить, что он имел ввиду, но при этом идеей я пропитался прекрасно. Быть книжным человеком, «рыться в книгах» (Маркс), «были те повесы и кутилы мудрецы в тиши библиотек» (Евтушенко) – все это вошло в кровь и стало моей натурой. И хотя по-настоящему «зачитал» я поздно, лет в 11, я не помню возраста, когда книжность не была бы моим ориентиром. Во втором классе я сформулировал, что хочу стать писателем, и все дальнейшие годы подлинная интеллигентность, к которой я стремился, и дух, которой жаждал вдохнуть, представлялась мне примерно так:  
 

 
А иногда и с элементами сибаритства:


В любом случае, ценность книг никогда не ставилась под сомнение, на них никогда не жалелось денег, их появление в доме приветствовалось.
 
Когда в 19 лет в таком вот умонастроении я приехал из Москвы в Нью-Йорк, мне бросилось в неискушенные глаза сразу много вещей, среди которых - книжные магазины. К примеру, своей непривычной величиной: даже по сравнению с Домом Книги на проспекте Калинина, магазин типа Barns & Noble в Манхэттене казался целым городом. На чужом, не очень-то нужном мне языке, но здесь было абсолютно все. Вернее в сотни раз больше, чем мне казалось «всем». Но главное, что было по-другому, это состав. В моем тогдашнем представлении, книжный магазин – это 70 процентов худлитературы и 30 спецлитературы. Здесь же все было наоборот, и даже хуже. Огромные книжные пространства занимали книги обо всякой ерунде – по кулинарии, садоводству, путешествиям, карьерному развитию и миллиарде других вещей. Литература на этом фоне терялась, я даже не сразу смог ее найти в этом лабиринте книг, и качество изданий было намного хуже всего остального. Этакая подчеркнутая необязательность тех книг, которые я вообще-то считал единственными. Бал правили книги с большими полями, картинками, яркими обложками, сплошь на не интересующие меня темы. Я стоял там и не мог взять в голову, кому и зачем нужно такое море книг, которые не литература, где автор не претендует на особые отношения с языком, где нет героев, которых можно полюбить и чьей жизнью можно жить. Кто хочет столько книг-пособий? При том несметном количестве литературных шедевров, кто и с какой стати согласится читать что-то, отличное от великого?

Была и другая мысль. Книга – это что-то безусловно серьезное и продолжительное. Это много страниц текста. Это что-то, требующее сосредоточенности и известных усилий. В 16 лет у меня была девушка на другом конце Москвы, я ездил к ней, читая в метро Плавта и Набокова, и не понимал, зачем даже в дороге и в давке читать что-то короче или хуже. Здесь же толстые книги, где много сплошного текста, встречались не часто и в специально отведенных местах. Помню возмущение в душе: зачем они это делают? Зачем превращают серьезный и непростой процесс чтения в профанацию? Книжный магазин резко потерял свой волшебный статус храма и стал местом, где есть много печатной продукции. Грань между литературой, газетой, книжкой-раскраской и программкой исчезала на глазах. Мне было не по себе, и я ругал эту страну за разрушение дорогих мне понятий.

Вершиной вандализма казалась мне манера местных жителей черкать в книгах, выделять маркером куски текста, записывать что-то прямо на страницах. Все мое школьное детство мне внушали священный трепет перед книгой! Писать или рисовать в библиотечном учебнике порицалось, получать в начале года из библиотеки истерзанную предыдущим владельцем книжку, которая ни при каком допущении не может сойти за новую, и из-за этого не может ознаменовать собой новую жизнь для меня, было досадно. Писать в книжке – значило для меня наплевать на уважение к книжной форме. Книга – не газета! С газетой все понятно, на газете можно порезать колбасу, или скомкать ее и помыть ей окно, или сделать из нее треугольную шапку от солнца, или просто куда-то подстелить, чтобы не испачкать что-то чистое и ценное. Газета все стерпит, и сроку ей максимум сутки. Но Книга! Она как раз и относилась к категории чистого (светлого) и ценного, что так нежелательно и стыдно ненароком изгадить.

Вернувшись в Москву я как будто своих позиций не поменял, и даже одним из первых предметов мебели, мной приобретенных, был мой первый самостоятельный книжный шкаф. Моя передвижная библиотека, собранная за 4 года скитаний по Новому свету, и отправленная морем в родимую снежную Москву, растворилась в нем, оставив массу пустот. С тех пор я периодически покупал книги.  Чаще всего те, которые планировал вскорости прочесть, но иногда и просто так, ни с чего, ради удовольствия поставить в шкаф. В странных ситуациях давала себя знать память о книжном дефиците, еще, кстати, не вполне исчезнувшего в конце 90х. И потом, у меня ведь было отчетливо чувство обогащения, когда я ставил новые книги на полку. Не какие-то конкретные мысли, но общая идея о том, что книги – достояние, и послужат не только мне, но и... в общем еще кому-то, и сомнений в этом нет. Кроме того, в процессе чтения у меня была некая странная накопительская жадность. Я никогда не жалел, что книжка кончается, даже если очень хорошая, даже если с ней заканчивается источник радости. Прогресс в отматывании страниц справа налево чудным образом перевешивал эту радость.

А затем появились электронные книги, сначала никак меня не впечатлив. Я твердо стоял на позиции г-на Эко: книга – как ложка, как ножницы, как колесо, функционально идеальная форма, которую прогресс никак уже не улучшит. Кроме того, корешки, запах, загибы страниц, весь визуально-тактильно-обонятельный ряд казался мне неотъемлемой частью книжности, а значит и меня самого. Нет большей радости, чем взять живую книжку за шиворот и пролистать, задом наперед, ничего особенно не вычитывая.

А потом как-то само собой так получилось, что я перестал читать бумажные книги, где нет ничего, кроме текста. Совсем. На вопрос: "Что читаешь?", я почти всегда могу ответить: "Kindle".

Джефф Безос:"Our top design objective was for Kindle to disappear in your hands – to get out of the way – so that you can enjoy your reading". Удалось в полной мере! Книга, которая должна "пропасть в моих руках", так, чтобы я не видел страниц и букв, а, глядя прямо в них, точно как люди в "Матрице" на странные зеленые письмена, заныривал сразу в мир автора, без посредников и подпорок - такая книга на бумаге чаще всего издана хуже, чем Kindle. Безусловно, нет родимых замятостей, нет волнистых страниц, если, читая книжку в ванне, случайно ее туда уронил, нет такого привычного вида в профиль, нет обложки (не говоря о суперобложке!), к которой привыкаешь, и которую узнаешь издали, как знакомую куртку родного человека, и проч., и проч. Но "летящее" чтение мало на это оглядывается, это скорее обстоятельства входа и выхода из дивного читательского транса.

И за несколько лет бумажные книги, не представляющие ценность как полиграфическое изделие (альбомы, иллюстрированные и стилизованные издания типа "Рукописи", и т.п.), либо исторически-сентиментальную, потеряли для меня важность.

Символизирует ли это очередной виток отрыва от природы, от настоящего, осязаемого мира, который погубит человечество? Или это просто фрагмент прогресса, сродни распространению книгопечатания, которое, как сокрушался Гюго, убило архитектуру? И не симпатизирую ли я людям вроде Эмили Хаузер с их решимостью покупать настоящие (!) книги пока последняя типография не закроет свои двери? И не согласен ли я с Остином Клеоном, напоминающим, как чувство волшебства и тайны охватывает человека в книжном магазине?

На все ответ "да". И это, вероятно, означает, что бумажные книги не умрут совсем, но уйдут из некой массовой ниши, которую не в силах удержать. И вряд ли литература от этого ухода проиграет, как не проиграл Шопен от появления звукозаписи.

...На вопрос, случись в его доме пожар, какую из ценнейших книг своей библиотеки он кинулся бы спасать в первую очередь, не лишенный юмора г-н Эко, двести страниц перед тем превозносивший традиционную книжную форму, ответил, что первым был бы жесткий диск с результатами последних 30 лет его литературно-исторических трудов. И только затем назвал одну из бесценных инкунабул, у которой тоже был шанс спастись, но поменьше. Очевидно, мэтр к тому моменту еще не освоил облачное резервное копирование.
 

Комментариев нет:

Отправить комментарий