понедельник, 1 декабря 2014 г.

Фамильное серебро

Для того, чтобы обнаружить, что сидишь на громадном и бесполезном дедушкином наследстве, несомненно, нужно посмотреть на ситуацию свежим глазом. Много вокруг всего, к чему привык, что неотъемлемо, что само собой. Мертвый резерв, от которого проку – ноль, как от нефти в земле, пока не сообразишь, как ее продать. Как от фамильного серебра, с которого, оказывается, можно не только есть. Как от леса тысячелетних секвой. Такие вещи долго создаются и со свистом расходуются. Поколения предков перли без подъемника в гору, аж пар валил, а крайний наследник этого величия воли, худосочный золотушный мальчуган, за пару лет или месяцев съехал с этой горки в самый низ, до асфальта.

Он где-то прочел, что все на свете не вечно, тленно, призрачно, ненадежно, взято на прокат, и, конечно, хотел убедиться, до какой степени. И уж точно хотел выяснить, хватит ли на его век родовых резервов (хватило: век вышел недолгий!). Он был наделен даром свежего глаза. Понял вдруг, что все-все можно расшатать и пустить по ветру. Грохот будет громок, бормотал он множество раз, невнятно улыбаясь. Скажете, незнание жизни и бедное воображение – причина этой титанически глупой затеи? Да нет! Еще генетическая сытость. И перегрев яичек в детстве (слишком заботливая сиделка). И шесть языков, на которых он свободно говорил. И высокий юлящий голос в его 25. И курсы в лучших университетах. И пульсирующая, неровная, парадоксальная память, с чудовищными провалами и ослепительными всплесками. И вероломная и корыстная Мария де лос Анхелес, его боль, его милая Чело, жестокая и взрослая (позор на их непобедимую армаду!) И в 17 лет - очень дорогая клиника в Швейцарии, где горный воздух, глубокий сон и самое успешное психиатрическое лечение в мире. И цвет его тонюсеньких волос – не льняной и не рыжий, а какой-то розовый. Все, все сказалось!
Он не стал бы, конечно, но, Боже, как они все ему осточертели! Окружившие его неумолимым кольцом, его двужильные предки, что за 70 лет возвели империю, генерирующую устойчивый и изобильный финансовый поток. Теперь почти все они погребены в фамильных склепах или в глубинах собственного подсознания (швейцарский воздух не всесилен, увы!). Плодами их целеподчиненной, как бы единой на всех жизни он и сыграет, как в кубики, или в бисер, или в классики. И хотя чувствует безошибочно, что где-то незадолго до него пережата метаартерия жизненной силы, повалено дерево на водоносный шланг, и неоткуда взяться воде в пустыне его преждевременной старости, и не о чем тут вообще больше говорить – а жить все равно хочет! И  мечется и стучится во все двери подряд, и пытаться добыть из мира хоть крупицу полного, чистого счастья – любой ценой. Но так разветвлена его жизнь, так мягко обиты ее стены, что ни вырваться, ни пораниться полумерами невозможно. Надо придумать что-нибудь по остроумнее.

Он не Мохаммед Реза Пехлеви, ему не нужны к обеду устрицы, доставленные за тридевять земель военным самолетом. Ему также не нужен гарем из трех тысяч наложниц, следующих за ним по всему миру. Ему не нужна ни футбольная команда из чемпионской лиги, ни переворот в очередном людоедском правительство в Африке. Ничего такого! Все это нужно тем, кто планирует красиво жить, а он не хотел.

Ему нравились вещи действительно бессмысленные. Можно было бы, к примеру, превратить чилийскую пустыню Атакама в цветущий сад, пробив в Андах тоннель и проведя по нему воду из соседней Аргентины. Но проект занял бы годы, даже десятилетия, и ввязываться в него было скучно. Можно было построить загородный дом на Луне, и летать туда раз в год на свой день рождения. Но конструкторская мысль даже близко не сделала того скачка, которого ждали от нее в семидесятых, покорение космоса мы с легким сердцем променяли на айфоны и пенсионные программы, так что и из этой величественной идеи ничего не вышло. Наконец (его любимое!), можно было бы приобрести новенький, с иголочки, авианосец, торжественно пустить его ко дну где-нибудь в теплых водах, а рядом открыть маленькую рэк-дайвинговую фирму. Но авианосцев в свободной продаже не было, и пришлось удовлетвориться судами попроще.

И четыре океанских грузовых судна, как гигантские серебряные супницы, торжественно легли на дно ни для кого доселе не примечательного залива в Гваделупе. Медленно, один за одним, погружались они в воду в миле друг от друга, оставляя на поверхности круги, размером с Большой Адронный Коллайдер. Они были названы в честь его предков по отцовской линии, людей дела, отважных и страстных, не передавших ему и десятой доли своего вкуса к жизни. Часами потом с причудливыми хрипами рвались из пучины гигантские пузыри воздуха, взрыхляя литую поверхность океана.

Чуть поодаль был с тем же пафосом затоплен фрегат с прочнейшим углепластиковым рангоутом и нержавеющим победитовым такелажем, со 130-ю стальными пушками и золотой носовой фигурой в виде женщины с крыльями и с лицом Чело, кротким и демоническим. На фрегате стояло его собственное имя. На капитанском мостике стоял он сам, в белом кителе, с ломотой в глазах от невыносимо яркого солнца, от пылающих медных рукояток и заклепок, от слез, стоящих в его бесцветных глазах. Был в этом моменте и восторг, и величие, и идеальная готовность к смерти, и грандиозное одиночество в потоках солнечного ветра, наполняющего флаги на мачтах и его великолепные тончайшие адмиральские штаны. Весь час, что происходило затопление, он стоял навытяжку, оглушенный, и в душе его впервые за много лет шевельнулась вера в обновление и в то, что будущее может быть лучше настоящего. Когда зеленая карибская вода коснулась его штиблет, он глубоко выдохнул и перешел в парящий рядом вертолет. 

Хотя пять миль соленой воды до берега он преодолел бы и без вертолета. Уж что-что, а плавал он как Левиафан.

Комментариев нет:

Отправить комментарий