Зависть

Вот сейчас честно скажу, без политеса и ложной скромности. От сердца. Даже не от сердца, а прямо как есть. Я – не просто так. Я должен быть существенным, заметным, уважаемым. И жизнь моя должна получиться не ординарной, а значительной, не серенькой, а намного ярче среднего. Потому что я сам намного ярче среднего. По поводу всего хорошего, что могло бы произойти, уместен вопрос: почему это не происходит со мной. А если это случается, но не со мной, то почему не со мной? Почему не мне деньги, уважение, талант, феерическая биография? Почему мне недостаточно везет? Почему кого-то другого судьба любит больше, хотя понятно же, что я, мягко говоря, этого не менее достоин?

Совершенно очевидно, что я много что из себя представляю, и для всех это должно быть ясно и внятно. Это не какое-то голословное утверждение, я могу привести массу примеров из жизни, где я оказался прав и на высоте, а все прочие облажались. И поэтому для людей не должно быть никакой проблемы это признать, нужно просто обратить на меня пристальное внимание. И я искренне не понимаю, что мешает им на меня его не обратить. Они же обращают его в избытке на всякую чушь, на идиотские новости, на ролики с котятами и дельфинами, которые набирают миллионы просмотров! Они что – существеннее меня, умнее, интереснее, важнее? Точно нет! Тогда почему?

Я решительно отказываюсь понимать, почему люди вообще не учитывает мои желания. Неужели не видно, что мне нужно дать проехать, а не подкатывать вплотную, бампер к бамперу, чтобы, не дай Бог, меня не пустить? Пять секунд, что сложного? Неужели не ясно, что мне нужно дать сказать в разговоре то, что я хочу сказать, а долдонить свое. То, что я хочу сказать, важно! Как они смеют меня перебивать, говорить одновременно со мной, как будто меня нет, или еще хуже - делать вид, что уже якобы поняли мою мысль, хотя я ее еще не высказал и не развил? А вот и нет, умники! Она (моя мысль) намного сложнее, чем вам кажется, так что почему бы вам не задержать ненадолго дыхание и не послушать меня, внимательно и до конца?

Вообще почему люди не могут со мной общаться нормально, просто и по-человечески? Вместо этого они только и делают, что тянут на себя одеяло. А со мной так нельзя! Я же вижу, что они на самом деле хотят всем этим хотят сказать: что они лучше, главнее, умнее, и прочее. Они просто используют меня как публику для своего фанфаронства и всерьез хотят, чтобы это я ими впечатлился. Да с чего бы! Для этого, мои дорогие, нужно что-то большее, чем одно ваше желание и ваше глупое самомнение! Нужно что-то знать, что-то уметь, что-то из себя представлять. Нужно больше трудиться над собой прежде, чем открывать рот с такой безапелляционностью, с таким апломбом, да еще в моем присутствии! Права вы ни хрена на это не имеете, не заслужили! Передать не могу, как меня бесит ваша необоснованная фанаберия. Потому что это все неправда! А если хотите знать, как по правде, то спросите меня – я вам расскажу, как все на самом деле, просто, доходчиво, на примерах разъясню. И не смейте меня игнорировать или ставить под сомнение мою особость! Займите свое место – оно в зрительном зале. И дайте, наконец, сказать!

Маятник

Люди вечно ходят и соображают, чего же им такого не хватает для счастья. То ли денег, то ли сострадания, то ли времени, то ли мужа заботливого нужно бы им добавить в их жизнь, чтобы стало хорошо. Годы уходят на такие размышления, и всегда печально наблюдать их несчастливую, бесплодную череду. Аж по целым двум причинам.

Во-первых, мы никогда напрямую не контролируем то, что получаем, а только то, что отдаем. Мы (до некоторой степени) можем выбрать, что нам сделать или сказать, и можем даже рассчитывать на определенный результат, который подобные действия давали в прошлом или у других людей. Но случится ли такой результат в действительности, нам совершенно не подвластно. Так, мы можем бегать каждое утро, но при этом не мы решаем, насколько изменится наш вес. Мы можем годами учиться играть на скрипке, но стать ли при этом хорошим скрипачом, определяем снова не мы. Мы вкладываем время, энергию, внимание, но не гарантируем результат. Весь процесс работает на доверии, в режиме «отдать и подождать», а не «пойти и взять». Надо быть крайне наивным, ненаблюдательным и самонадеянным человеком, чтобы думать иначе. И поэтому размышления в терминах «чего еще мне нужно добрать для счастья» - типичный разговор в пользу бедных, т.к., технически говоря, взять что-либо вообще вне нашей зоны принятия решений.

А во-вторых, если бы и был способ просто взять, большинству людей не стоило бы этого делать. Удивительно, но часто ситуация строго обратная: у несчастных людей много лишнего. Лишние, мертвые деньги. Лишнее время, убиваемое на бесплодную ерунду. Лишние силы, которые они экономят неясно для чего. Лишний ресурс внимания, которое они не знают, к чему приложить. Образно говоря, человек мечтает как следует отдохнуть, тогда как ему нужно, наоборот, напрячься.

Джим Лоэр утверждает, что самая фундаментальная потребность человека – периодическое расходование и накопление различных видов энергии. И в этом смысле перерасход и недорасход для нас в равной степени разрушительны. Без восстановления нет счастья, но и без траты его тоже нет. Здоровый процесс выглядит ритмически и с хорошей амплитудой.

Все это как будто не новость и не сюрприз. Про реализацию своего потенциала сейчас не говорит только ленивый, а многие даже утверждают, что в этой реализации и есть смысл нашей жизни. Сюрприз, однако, в том, насколько люди порой не могут отличить избыток какого-то ресурса от его недостачи. Отчего-то сбито ощущение этого маятника «потратить-восстановить», и мы не понимаем, где он сейчас. Не можем отличить недостаток сил – от застоя сил. Недостаток свободного времени – от избытка времени бесцельного. Недостаток выбора – от давления чрезмерного выбора. Недостаток денег – от консервации денег, от непонимания, на что их тратить и боязни потерять. Недостаток заботы – от отсутствия привычки заботиться. Недостаток сострадания – от сдерживания своего сострадания. Недостаток уважения – от нежелания уважать. Недостаток любви – от того, что не практикуем собственную любовь.

И тогда весь этот аспект жизни кишит недопониманием. Что нужно сделать, чтобы появились силы – больше их экономить или больше тратить? Отчего-то мы легко ошибаемся, причем чаще в консервативную сторону. Отдохнуть. Взять побольше. Сэкономить. Припасти. Не продешевить. Мы задерживаем дыхание на вдохе и не спешим выдохнуть. Приобретаем – и не торопимся отпустить. Во всем хотим оставаться на пике, поступательно накапливая то, что считаем ценным.

А что, если, наконец, выдохнуть? Отдать. Подарить. Переплатить. Согласиться. Отпустить. Похвалить. Посочувствовать. Позаботиться. Поддаться. Привести в действие эту чудную проточность, войти в эту волшебную осцилляцию, когда не боишься тратить и не стесняешься восстанавливать. Когда обмен с миром движется по нарастающей и без нашего желания его пересилить, перекосить в свою пользу. Которая в итоге и пользой-то, конечно, не является.

Искусство и реклама

В нашей жизни реклама столь вездесуща и атакует наш мозг столь профессионально, что неизбежно создает перекос в нашем понимании ингредиентов счастья. Умышленно создаваемая крепкая связь между различными вещами и услугами, которые хотят продать, и счастливой жизнью постепенно ведет к тому, что мы забываем о ценности вещей бесплатных, доступных нам просто так, по факту рождения и безо всяких усилий. Ими мы склонны пренебрегать, забывать про них и недооценивать их важность.

В каком-то смысле искусство ведет свою собственную рекламную кампанию – того, что не стоит денег и вообще не продается, но при этом исключительно важно и составляют саму основу, саму ткань жизни. Ничейная трава Дюрера, дикие болота Васильева, стоптанные ботинки Ван Гога, копеечный чайник Шардена, бесплатное море Тернера, солнечные женщины Ренуара – все это воздает должное обычному течению жизни и демонстрирует ценность ее ординарных моментов. В отличие от «культуры достижений», внушающей стремление к дорогому, редкому и конкурентному, искусство ведет нас в противоположном направлении: к более глубокому, справедливому и благодарному восприятию вещей, которыми мы окружены.

Отдых

Бывают дни, когда велика моя тоска и голод по глубоким художественным впечатлениям и контакту с необычайными людьми. И тогда жизнь в формате «работа-дом» представляется мне процессом пресным и механическим, не стоящим внимания. И хочется ее изменить.

А бывают дни, и даже недели, такие, как сейчас, когда всего вот этого, обычно дефицитного, в изобилии. И тогда моя небольшая, видимо, недостаточно разработанная душа не вмещает всего прекрасного, что происходит и окружает. С непривычки, что ли. Или потому, что в этих обстоятельства невозможно не тянуться изо всех сил к уровню восприятия намного выше привычного, а это трудно. Или еще почему-то. Но я всем этим чудесным и недосягаемым переполняюсь, срываюсь в счастливый сумбур, теряю ясность, не успеваю за собственными впечатлениями, не могу заснуть по ночам. Не знаю, что делать с этим счастьем, с этим потоком, который способен наполнить сотню таких, как я.

Есть мнение, что все в жизни надобно воспринимать как урок. Что за урок мне теперь? Что восприятие – процесс многоэтапный, и «эмоционального отравления» тут порой не избежать? Или это душа напоминает мне, что нельзя все время брать и насыщаться, а нужно регулярно передавать все это дальше (в какой только форме?), иначе – переедание и застой? Или мне нужно яснее понять свое место в системе своих же ценностей, осознать, что, пользуясь типологией Стругацких, я не Строитель Храма, а Потребитель, который хотел бы (и мог бы!) стать Жрецом? А раз мог бы – значит и должен!

И тогда хочется сделать шаг назад и провести целый день — вот так, лежа на диване, то ли с нудноватой книжкой, то ли с бесконечным каким-то сериалом. Чтобы внутренности перестали прыгать от восхищения, благодарности и нереальности происходящего. Чтобы постепенно сладкие звуки сменила тишина. Чтобы можно было спокойно и неторопливо подумать, но только чтобы без мыслей. Чтобы мне снова на один день стало скучно. Всего на один.

Щукин

В мастерских любимых художников мучает меня все время одна мысль. Как так получается, что сюда все еще не заявился новый Щукин и не скупил те холсты, что так переворачивают мне душу. То есть хотя бы треть мастерской. Те работы, что кругом по стенам, и на полу, штабелями, подолгу не видя света, и на полках в страшной тесноте. В рамах, в обкладках, а то и просто на подрамниках. Давние, еще студенческие, и те, на которых еще краска не просохла. А также пастели, рисунки, наброски – оформленные в паспарту, в багет и за стекло, или томящиеся годами в папках, переложенные попачканными листами, или даже крошечные шедевры, лежащие валом в коробке из-под ботинок. С разбором, конечно, как ценитель и знаток, не как дрова, а прочувствованно, выбирая лучшее. Но все же с музейным размахом. Почему не скупил, да и не повесил в публичной своей галерее для всеобщего – обозрения? Улучшения? Возвышения? Ау, Сергей Иванович! Где Вы, дорогой? Почему не идете? Неужто опять больше любите французов?

Дары

Эдисон якобы сказал: гений это 1 процент вдохновения и 99 процентов потения. Приблизительно того же мнения был кокетка-Ремарк, только, будучи натурой художественной, выразился несколько более цветасто: писательство — это на десять процентов талант и на девяносто процентов задница. Предполагаю, что это по большому счету неправда, но неправда со смыслом.

Для начала надо понимать: что не дано – то не дано, и если нет этих десяти, одного или даже полпроцента, то никакая адова работа не принесет гениальных плодов. Искра, заряд, ядро – это по-прежнему чистый безусловный дар. А что же дальше? Говорят, что дальше тоже дары (не стоит заблуждаться!), но на этот раз дары с условиями.

Творчество

Сэму Харрису, как и другим пропагандистам медитации часто задают вот какой вопрос. Я (вопрошающий) практикую медитацию, и искренне чувствую, как это наполняет и коренным образом меняет к лучшему мою жизнь. Но все мои попытки донести это до близких людей и привить им это чудесное занятие наталкиваются на непонимание, сопротивление, насмешки и прочий нехитрый бытовой нигилизм. Я искренне хочу им счастья, а они искренне спрашивают, что со мной случилось, что я ухожу в другую комнату и сижу там 20 минут с закрытыми глазами. Что у меня за несчастье, спрашивают они, и не верят, и не слышат, что все как раз наоборот. Как мне им помочь?

Ответ на это, по большей части один и тот же, неизменно меня восхищает, хоть я и слышал его уже много раз. Ответ: никак. То есть в моменте никак невозможно и не нужно пересиливать человека, который вам не верит и не хочет от вас ничему научиться. Вместо этого нужно сосредоточиться на работе над собой. Если вы действительно верите в свою практику, то прилежно продвигайтесь в ней, день за днем увеличивая свой личный ресурс счастья, мудрости, осознанности, не пытаясь при этом никому его продать. И тогда то, что произойдет дальше, легко предвидеть. Люди, которые рядом с вами, неизбежно рано или поздно будут проходить через свои собственные кризисы, просто потому, что они живые. И тогда, в период упадка, когда небо в овчинку и жизнь никуда не годится, они обязательно придут к вам в поисках выхода. Если постоянный уровень вашего счастья будет достаточным, они непременно спросят вас: как?

Не-чемпионы

Есть известное эмпирическое правило для достижения совершенства в каком-то навыке: чтобы быть «в теме» чего-либо, нужно примерно 1000 часов практики, чуть больше или чуть меньше. Это 3 года по часу в день, или год по 3 часа в день. То есть если в течение часа каждый божий день, без праздников и каникул, учить, к примеру, французский язык, то через три года мы, без сомнений, сможем на нем объясниться с настоящими живыми французами. Нас нельзя будет принять за коренных парижан, но о беспомощности речи уже не будет. Далее – мастерский или чемпионский уровень – это 10,000 и более часов, или 10 лет по 3 часа в день, или 5 лет по 6 часов, и так далее. При том, что карьера профессионального спортсмена длится примерно 10 лет, в которые он, если повезет, и выиграет свое олимпийское золото, то с некоторыми вариациями и отступлениями от среднего это правило интуитивно имеет смысл. Удивительным образом это применимо практически ко всем занятиям на свете, от искусства до тибетской медитации.

В связи с этим возникает вот какой вопрос. Большинство людей работают старый добрый восьмичасовой рабочий день, что есть 2000 часов в год. То есть за какие-то 5-7 лет буквально каждый из нас должен стать настоящим мастером в том, что он делает. Великий Джойс потратил на написание Улисса около 20 тысяч часов в течение 8 лет. Это всего 48 часов в неделю, немногим более стандартного офисного распорядка. А, скажем, Мураками известен тем, что работает ровно по 6 часов в день. Это даже меньше, чем обычно вынуждены мы. Ясно, что не каждый первый может стать Джойсом или Мураками. Однако почему так ничтожно мало людей становится, по крайней мере, чемпионской версией самого себя? Мало стараемся?

Доза

Если заглянуть людям в глаза и спросить этак по-честному, по-свойски, хватает ли им денег и не надо ли еще, они почти все скажут, что, мол, нет, не хватает. И все назовут разные суммы, которые нужны им, чтобы все было нормально, и суммы эти будут зависеть главным образом не от силы их воображения, или количества прочитанных книг, или эмоциональной раскованности, или еще чего-то сложного, а от их текущей денежной ситуации. Огромное большинство людей уверено, что будь их доход больше в полтора-три раза, на свете сразу воцарится золотой век. Не хватает немного, на в 10 раз никто с ходу не претендует. Не то что не претендует, а внутренне не захватывает, не обнимает мыслями. Считанные единицы реалистично хотят миллион, будучи нищими и бездомными. Остальные же хотят сто рублей прямо сейчас, ну или, если крепко подумать, 6400, и тогда все.

С нами всегда и во всем вот так. У нас все в целом хорошо, но чего-то не хватает. Как будто немного, но мучительно. То ли новых ботинок, то ли высокодоходных инвестиций. То ли карьерных перспектив, то ли маленьких детей. То ли квадратов в квартире, то ли кубиков на животе. То ли жены поумнее, то ли любовницы поглупее. То ли жилья поближе к работе, то ли жилья подальше от города.  То ли друзей, то ли уединения. То ли стабильности, то ли динамики, но не такой, какая есть сейчас, а какой-то другой, то есть чтобы то, что сейчас стабильно чтобы менялось, а то, что никак не успокоится – успокоилось. То ли поменьше лет, чтобы начать заново, то ли побольше лет, чтобы плюнуть и дожить как есть. То ли денег, то ли здоровья, то ли смысла. Все время где-то свербит.

Век учись

Когда мне было лет 14, я очень любил Джека Лондона. Сам любил, или в семье было принято любить, сейчас уже понять трудно. Вероятно, всего понемногу. Собрание сочинений в 14 лиловых томах, изданных еще до денежной реформы, занимало в книжном шкафу почетное место на «первой линии». Рассказав как-то раз о своем пристрастии приехавшему в гости деду, я услышал в ответ: я тоже любил читать Джека Лондона. Лет 50 назад. До сих пор не могу забыть, какой жизнерадостный юный хохот меня тогда разобрал. Уж очень мои меры были отличны от его.

С тех прошло несколько десятков лет. Вот и у меня появились вполне взрослые книги, читанные 15, а то и 25 лет назад. Возраст, увы, неуклонно порождает все новые двухзначные числа применительно к самым разным вещам. Многие книги случились так давно, что я даже остерегаюсь о них высказываться. Не потому, что плохие, а потому, что я лишь помню свое мнение о книжке на момент ее прочтения. Так устроена психика, что я привыкаю думать про книгу или автора определенным образом, искренне считая это мнение своим. Но стоит перечитать текст через 20 лет, теперь, из совершенно другого контекста, когда знаешь много чего вокруг и около него, когда он весь одновременно и равноудаленно доступен, когда почти все герои младше меня, как он порой предстает совершенно другим. И в прошлом любимые книги кажутся натужными и плоскими, а серенькие и проходные – глубокими и талантливыми. Дед мой, надо отдать ему должное, ни слова не сказал, хорош ли Джек Лондон сейчас. Видимо, тоже заметил этот тягостный разрыв меж собственным старшим и младшим я.

Чудо

Умилительно, с какой скрытой надеждой на чудо люди читают статьи и книги вроде: Джеф Безос о том, как начать свой бизнес, 12 правил жизни Илона Маска, Уоррен Баффетт о том, как инвестировать, Джерри Нортон о том, как зарабатывать миллион в год и проч. То есть авторы таких текстов – люди незаурядные и, без сомнений, знают, о чем говорят. В этом смысле читать таких людей намного полезнее, чем слушать соображения о богатстве человека бедного или о том, как правильно жить, человека несчастного. И хотя на свете полно исключений, реализованное знание, как правило, вызывает больше доверия.

Но какая же нетронутая наивность нужна, чтобы полагать, что история успеха успешного в чем-то человека сделает успешными и нас! Занятие родственное просмотру сериалов о богатых и знаменитых: приобщиться, в воображении присоседиться к ним и замешаться меж ними, обменяв свое серенькое место на их яркое, пожить их жизнью. (Может потому так быстро истощается психика кинозвезд: живут за миллионы людей.) Будто их рецепт жизни, счастья, деятельности, их условные тезисы, которые они, встав с другой ноги, сформулировали бы иначе, вырванные из плоти их жизни эпизоды, назначенные главными в повествовании, их композиционно обработанные биографии, их соединенные точки, - будто чудесным образом все это подойдет и нам. Будто талант можно сыграть по нотам, заучить наизусть, воссоздать по ключевым словам. Будто можно пройти чужой путь.

Улучшения

Британская велогоночная команда Team Sky была столь откровенным аутсайдером в своей (высшей, правда) лиге, что некоторые производители гоночных велосипедов отказывались сотрудничать с ними в страхе, что их брэнд будет неизбежно ассоциироваться с поражением. Все это длилось довольно долго, до того самого момента, когда менеджером команды был назначен сэр Дэвид Брэйлсфорд. Дэйв был человек необычный, в юности подающий надежды велогонщик, впоследствии взявшийся за ум и получивший MBA. Он-то и применил на практике технику, которая в бизнес литературе называется Marginal Gains Theory, или Теория Граничных Улучшений (не знаю, есть ли устоявшийся русский перевод). 

Суть метода в том, чтобы там, где не видится возможность радикальных, судьбоносных изменения, прибегать к множественным малым улучшениям. Один процент тут, один процент там, и если таких изменений достаточно много, то совокупный эффект от них в разы превышает арифметическую сумму этих наноулучшений. Так, Брэйлсфорд поставил на байки своих спортсменов шины на 1.5% легче - микроскопическое улучшение, которому никто не придавал значения. Стал возить с собой ортопедические подушки и матрасы, куда бы команда ни ехала - чуть лучше сон, чуть привычнее положение позвоночника, чуть глубже восстановление. Заставил диетологов еще раз, очень детально, проанализировать и слегка изменить рацион спортсменов – чуть лучше энергообмен. Запретил им пожимать кому-либо руки в разгар гоночного сезона - чтобы не подхватили ненароком инфекцию, которая, даже при бессимптомном протекании, чуть ослабляет организм. И так далее, и далее, и много еще чего, десятки вещей в том же духе, о которых никто никогда не задумывался. В итоге оглушительный успех, 7 из 10 золотых олимпийских медалей в Пекине и прочие несомненные свидетельства  того, что Брэйлсфорд знал, что делал. 

На основе этой чудесной истории, почти басни, можно, наверное, написать неслабую мотивационную книжку. Но я вкратце.

Смирение

К слову этому мы относимся плохо. В наших глазах смирение – это готовность удовлетвориться меньшим, а смиренный человек – этакий терпила с низкой самооценкой (иначе с чего бы он был согласен на меньшее?). У него нет понимания своих прав и решимости их защищать. Он готов перед каждым посторониться, уступить, склонить голову, принять без бунта все, что с ним происходит и, как крайняя степень, подставить левую щеку, несколько раз получив незаслуженно по правой. У него нет надежды улучшить свою жизнь, потому что он уже согласен с поражением. Он со всем заранее смирился, потому и называется смиренным.

Противоположностью смирению нам представляется амбициозность, то есть, строго говоря, завышенные притязания, обостренное самолюбие, чрезмерное самомнение, недовольство тем, что есть, нежелание останавливаться на достигнутом. К этому слову мы как раз относимся хорошо, для нас это – показатель целеустремленности и работоспособности, двигатель делового успеха. Молодой амбициозный руководитель – в корпоративной культуре звучит как комплимент, как признание потенциала. Это вам не его смиренный антипод, вялый, обмякший и на все согласный.

В действительности все несколько не так. И даже совсем не так. Откуда бы мне начать?

Дао Семена

Мой друг Семен любил говорить: в машине не должно быть совсем уж все в порядке. Царапина на бампере, трещина на стекле, сломанный пассажирский стеклоподъемник – хоть какая-то мелочь, но не должно быть все идеально. Иначе вскорости жди крупной аварии.

Замечу в скобках, что Семен – человек сугубо практический, серьезный, к философиям не склонный. Все, что он говорит, имеет конкретный прикладной смысл. Я к тому, что высказывание про машину - не метафора. Семену некогда философствовать и художествовать. Это время он лучше посвятит благоустройству дачи или починке велосипеда. И даже когда Семен был молод и пил иногда до лиловых чертей, никаких иносказательных посылов я от него не слыхал. Но если правда то, что вселенская мудрость полностью проявляет себя в каждой былинке, то и моего друга Семена эта мудрость не обходит. Если присмотреться, он, как и любой из нас, ежесекундно работает проекционным экраном мироздания, на котором круглосуточно разворачивается не имеющая конца и начала величайшая сага бытия. При этом краткость и несуетность Семена образует идеальную ответную половину множеству абзацев не очень полезного текста, которые роятся у меня в голове и только и ждут центра кристаллизации. И подобно тому, как любая строка Торы, помимо непосредственного содержания несет в себе и намек, и толкование, и тайный смысл, бытовые афоризмы Семена тоже можно понимать по-разному.

Терпение

Одинаково принимал он торговца, предлагавшего ему в продажу полотно, должника, просившего о новом займе, нищего, который добрый час рассказывал ему историю своей бедности, хотя и наполовину не был так беден, как любой самана. С богатым чужестранным купцом он держал себя так же, как со слугой, который брил его, и уличным торговцем, которому он позволял надувать себя на какую-нибудь мелочь…

                                               Гессе

Люди ругают себя за терпение – страшными, отчаянными словами. Мол, терпел слишком много, долго, гадко, то, чего терпеть нельзя, что нужно немедленно пресекать. Подлое терпение! Чем я думал? Будь я тогда таким, как сейчас, я бы не ни в какую не стал, живо показал бы им, разговор был бы короткий. Люди намного чаще предаются сожалениям о том, что зря вытерпели, спустили другим, проглотили, повелись, не сообразили с ходу, как хлестко ответить, отреагировали недостаточно жестко и решительно и не защитили свои интересы, чем о том, где с этой самой решительностью и защитой интересов своих против чужих перегнули. Не о своей жестокости сожалеют, а о том, что дали себя в обиду. И называют это терпением.

И люди прокачанные, почитавшие много книг, тоже против терпения. Тот, кто все время отступает, оказывается на краю пропасти, говорят они. Масса людей в этом злом мире принимает вежливость и уступчивость, доброту и терпение за слабость, и начинает этой слабостью пользоваться. Нарушает наши границы и перестает нас уважать. Плюет нам в душу и в грош нас не ставит. Не помнит добра и не чувствует благодарности за нашу снисходительность, терпение, желание идти навстречу и готовность поступиться своим. Терпеливый человек предстает этаким терпилой, и ни сочувствия, ни уважения не вызывает. Не будь как он.

Старики

Он часто замечал, что все его знакомые старики мучились одной и той же неразрешимой дилеммой. Они, с одной стороны, требовали к себе почтения, как к старшим, то есть, чтобы их смиренно и внимательно слушали, признавая их первенство и значимость. А с другой стороны, настаивали на привилегии вести себя как дети. То есть рассчитывали на больший интерес и снисходительность к ним, чем сами к кому-то испытывали, имели право проявлять эмоции, не заботясь о том, насколько они разрушительны для окружающих, и проч. Каждый раз, наблюдая это, он понимал, что нельзя иметь и то, и другое вместе, и от этого было неловко. В довершение всего, большинство его знакомых стариков были несчастливы, и от этого возникала дополнительная неловкость и тягость, будто он украл что-то, по праву принадлежащее им.

Вместе с тем он часто видел стариков во сне. Один и тот же сон повторялся множество раз. В его собственной комнате комнате сидели двое стариков, мужчина и женщина. Он поминутно ерзал в кресле, пытаясь устроиться поудобнее, а она несколько суетливо снимала двумя пальцами светлые катышки с его свитера. Потом с неожиданной легкостью она наклонялась до пола и завязывала его шнурки. Потом протягивала ему что-то съедобное и улыбалась сморщенной улыбкой.

Траектория

В его жизни было два фундаментальных открытия про людей. Одно: люди никогда не меняются. Другое: люди все же постоянно меняются. Оба были – как открыть глаза, и, как ни странно, не входили друг с другом в противоречие.

Ему очень хотелось верить, что у человека есть некая единственно верная траектория и что, если единожды ее почувствовать, то можно всю жизнь ее держаться. При этом внешне разные этапы этой траектории могут выглядеть по-разному, но внутреннее ощущение поступательного движения не дает ошибиться: все идет правильно, согласно твоей природе и божественному плану, несмотря ни на какие отвлечения и отклонения.

Соединенность

По какому-то недоразумению ему досталось огромное, избыточное тело. Он будто извинялся, что занимает столько пространства, вовсе ему не нужного, старался покомпактнее сесть, горбился и крючился, едва втискиваясь на табурет или на сидение автобуса, или в двери вагона метро, не подходящие ему по размеру, словно прошлогодние короткие штанишки. Не толстый, но большой, перерощенный, с крупным лицом, руками, ступнями, медлительный, будто сонный, он весь был как большое мирное животное, травоядное и потому неопасное, а даже уязвимое.

В детстве Серницкий был из тех, кого по поначалу не донимают местные хулиганы, опасаясь их внушительного роста и веса, но однажды, задев их и не получив отпора или случайно заглянув в их кроткие, нерешительные глаза, выбирают именно их объектами для демонстрации своего жестокого могущества. И тогда уже им бескровно не отбиться, про них не забудут, не отстанут, и так и придется им год за годом терпеть и пятиться, как буйвол от рыси, не потому, что слабее, а потому, что нет гена кровожадности.

Только однажды, уже в старших классах, с Серницким произошел срыв, когда горечь публичного унижения наконец-то перехлестнула его природную робость и долготерпение. Неожиданно ни для кого, во внезапной орангутаньей ярости, с не своим страшным лицом, он схватил деревянный стул и, вложив в него все свои девяноста три килограмма, грохнул его о голову того, кто сказал последние несколько гадких слов. Все полтора десятка свидетелей, знавших тишайшего Серницкого много лет, были так ошеломлены и перепуганы, и так на секунду уверены, что он неминуемо убьет обидчика, что по сей день не могут забыть эту короткую сцену.

А Серницкий после этого случая снова стал увальнем и рохлей, не могущим посмотреть девушке в глаза и горбящимся, чтобы занимать меньше места. Почувствовав однажды «вкус крови», он не приобрел к нему склонности, не почувствовал внутренней свободы, не вздохнул облегченно, ничего из этого. Казалось, он забыл все это как даже не страшный, а конфузливый сон, в котором не успеваешь добежать до нужника и позоришься в общественном месте. Даже напуганное и отчасти восхищенное внимание к его персоне было ему в тягость.

Девушкой он обзавелся довольно поздно, лет в 19. Наблюдая, как он теснится в коридоре или на улице, пытаясь не мешать более маленьким, но проворным людям, Танька недоумевала: как можно настолько не чувствовать, до такой степени не освоить такой великолепный корпус. Она же, напротив, была маленькая и огненная, наполнявшая пространство далеко за пределами себя. Ростом, какого Серницкий был во втором классе, она была на несколько лет старше и на целую жизнь опытнее. При ее невероятной общительности, Серницкому обычно доставались вторые роли, но он вовсе этим не тяготился.

Она, однако, была в восторге от его редких, но ярких всполохов многословия. Так был устроен его мозг, что ему не составляло труда придумать историю жизни любого встречного человека, и если бы он имел склонность свои истории записывать, он стал бы новым Томасом Вульфом. Танька была уверена, что это она открыла в нем такой замечательный дар. Они могли часами сидеть в кофейне (оба любили прогулки, но беседы на ходу были затруднены гомерической разницей в росте) и вместе проживать выдуманные им истории, одну за одной. Серницкий, обычно такой неторопливый, оживлялся под танькиным карьеглазым вниманием, его бесцветный голос по чуть-чуть наполнялся красками, и истории эти устремлялись без запинки, рекой:

- Вон тот парень на «Ладе»?

- В печали. Ему зубной вчера насчитал лечения на 70 тысяч, и он сегодня с утра мрачный ходит, думает, стоит ли занять или его гниловатые зубы еще год простоят. Но они не простоят, пусть не надеется. А он, как назло, с месяц назад купил жене шубу, она долго канючила, да и приятно это – купить женщине шубу. И денег вообще совсем нет, ни капли. Злится, какую подставу ему учинил его собственный, родной и совершенно не старый организм. Не ожидал такого. Все вроде неплохо было, ну то есть денег нет, как обычно, но он как-то привык, и считать их особенно перестал, и хотеть их, и надеяться, что вдруг привалят, и красивой жизни тоже уже не хотел, как в телеке, но зубы, ё-моё! Зубы-то – предмет наипервейшей необходимости! Как без зубов?

- Девочка бариста?

- Искала поспокойнее работу, нужно время готовиться в институт, но тут не вышло, все время что-то делать надо, народу полно. Она в театральный хотела, играть, лицедействовать, за мечтой хотела вприпрыжку. Но не прошла с первого раза, сочинение плохо написала, много всего бухтит в душе, нет структуры, забывает, перескакивает, ошибается, к тому же читала мало, общей культурки не хватает. Анну Каренину не читала даже, а как раз про нее, про Анну, спросил симпатичный такой раскованный собеседующий аспирант. А она и сама Анна, обидно ж до слез. Кинулась было врать, но вовремя сообразила, нет, так еще хуже, и честно сказал, мол, не читала. Он и спрашивать больше ничего не стал. А она погоревала пару дней и устроилась сюда, а еще с подружкой за компанию на вечерний на бухучет поступила. Теперь вместо Анны изучает оборотно-сальдовые ведомости. И тоже вроде неплохо, интересно, и люди вокруг хорошие.

- Те двое, она в шарфе цветастом?

- Печальная история. Он ее сюда объясняться привел, распрощаться хочет. Дома боится, а здесь встанет и уйдет. Ей с ним хорошо, спокойно, а, кстати, совершенно зря. Он только выглядит, как будто знает, чего хочет, и вообще весь надежа-государь, слово-кремень. А внутри он сильный, но потерянный мальчик. Сам не знает, чего хочет и для чего, думает, она ему подскажет, а она не подскажет, и никакая другая тоже не подскажет, но он этого еще не понял, все думает, мол, женщина не та, сидит и не подсказывает. Вон сладенькое как наворачивает, рот набивает, разговор оттягивает. А она все чует, рот в шарфик прячет, думает, как домой вечером придет одна, как проснется завтра в пустоте, как долго от мамы скрывать сможет, что никакой ее Витя больше не Витя. Чует, но сама ведь не уйдет потихоньку, не скажется занятой, не исчезнет с этого бесполезного фронта. Не будет ему такого счастья, а будет ему по полной – гром среди ясного неба, затравленные глаза и чувство, как убил в человеке святое.

- Обожаю тебя!

Тут он снова замолкал, поскольку это была уже не выдуманная, а его собственная, настоящая история, без легкого юмора, без смелых упрощений, через которую нужно было пронести свое тяжелое тело. Где все сложнее, чем кажется. Где он все время не мыслями, но нервами, эмоциями, не успевает за Танькой, и не понимает, что за это она его и любит – за медленность, за огромность.

И что тут скажешь? Весь это складный треп проходит по нему, как рябь по лицу океана, не тревожа причудливых рыб, живущих в кромешных глубинах, подводные трещины земной коры и ржавые затонувшие дредноуты. И, если не считать той яростной школьной вспышки, когда одна из уродливых иглозубых рыб была чудом выброшена на поверхность, она, Танька, – единственное за всю его жизнь по-настоящему близкое касательство с людьми.

И как сказать ей, что моменты настоящего контакта так скупо распределены по его месяцам и годам, а ее каждое слово поднимается с самого дна ее души, как веселый быстрый пузырек воздуха, и дно это ему видно невооруженным глазом, и радостно, и ненаглядно ему и дно это, и вся прозрачная светлая душа ее, наполненная во множестве пузырьками. И как он тщетно пытается в себе самом воссоздать эту связь глубины с поверхностью, какую видит в ней, и как руки его порой опускаются, и как не может он сказать ей, что тоже ее обожает, потому, что когда это говорит она, то это глубочайшая истина, а когда он, то это оскорбительная легковесная пошлятина?

И он молча гладил ее по голове свой широчайшей ладонью, бережно и неловко, и думал о том, что жизнь, вероятно, не стоит на месте, и что танькина соединенность со своими словами, голосом, телом может постепенно сообщиться и ему.

Жизнь легка

Собрав нехорошие складки на лице, он смотрел в окно, как падает снег. Болел он редко, но сейчас озноб нещадно тряс его, отнимая все, что он считал непреложно своим: силу, скорость, планы. Он кутался с головой в плед и иногда постанывал от злости, что все идет не так, и его послушный организм подложил ему такую несвоевременную свинью. Поймав взглядом свое мутное отражение в стекле, он вдруг понял, что похож на грубоватую горбоносую старуху. Голова его нехарактерно полнилась мыслями. Обычно ответы на все его вопросы приходили сами собой, без раздумий и выкладок. Выкладки иногда были нужны, чтобы убедить других, но внутри себя он всегда все знал и ни в чем не сомневался.

Он был тертый фрукт, ничего не боялся, никого по-настоящему не уважал. Бизнес стартанул в 90е, потом, правда причесался, поприличнел, юристов завел настоящих, в запонках, даже английский и итальянский языки выучил, чтоб в духе времени и международного партнерства. Умный же мужик, всегда быстро понимал, что к чему и куда ветер дует. Здоровый, сильный, властный, все получается, на голой воле мог горы свернуть, быстрый, мощный, красивый, решительный - болид, а не человек.

С чего бы привычная нарядная толстая его жизнь начала давать сбои? С чего нависла угроза над его любимым хищным делом, в котором он много лет находил азартное забытье? Почему мотор, приводивший в движение его ударные и событийные дни, начал вдруг захлебываться нездоровым металлическим дребезгом?

Когда тебя понимают

Примите во внимание атмосферный столб. Мне кажется даже, что он давит на меня значительно сильнее, чем на других граждан.

                            

                             Ильф, Петров

У Кови в какой-то книжке была такая история. В вагон метро заходит папа и двое детей. Дети начинаю бегать по вагону, кричать, беситься, валяться на полу, толкаться и безобразить. Папа при этом безучастно сидит и никак не реагирует. Постепенно в вагоне растет возмущение, мол, обуздал бы папаша своих детей, а то нормальные люди не могу спокойно газету полистать. Папа, поймав на себе пару осуждающих взглядов, сообразил, наконец, в чем дело и сказал: «Простите, им час назад сообщили, что умерла их мать. Мы все сейчас растеряны и не знаем, что нам дальше делать». Стоит ли говорить, что возмущение тут же испарилось, и весь вагон взглянул на ситуацию иными глазами. История иллюстрирует тот факт, что мы крайне мало знаем про обстоятельства жизни других людей, и поэтому лучше бы нам воздержаться от поспешного осуждения. Посыл правильный, конечно, но недостаточный, неглубокий.